Денисьева Елена Александровна
Е.А. Денисьева, 1851 г.
В двух случаях из трех семейная жизнь Тютчева была трагедией и один раз – драмой. Жизнь с Е.А. Денисьевой (1826-1864) была трагедией.
Осенью 1845 г. Федор Иванович устроил своих дочерей Дарью и Екатерину в Смольный институт. Несмотря на высокое покровительство, они были пенсионерками императорской семьи, Федор Иванович посчитал полезным познакомиться и поддерживать хорошие отношения с инспектрисой института Анной Дмитриевной Денисьевой, от которой многое зависело в судьбе учащихся. У Анны Дмитриевны была племянница Елена Денисьева, которая жила вместе с ней в Смольном на правах вольнослушательницы. Сохранился словесный портрет Елены той поры: "...природа одарила ее большим умом и остроумием, большою впечатлительностью и живостью, глубиною чувства и энергией характера, и когда она попала в блестящее общество, она и сама преобразилась в блестящую молодую особу, которая при своей большой любезности и приветливости, при своей природной веселости и очень счастливой наружности всегда собирала около себя множество блестящих поклонников".
Конечно, посещая инспектрису, он не мог не обратить внимания на ее племянницу. Встречи могли происходить и на "нейтральной" территории, поскольку Елена часто посещала своих подруг вне стен института.
Все произошло как в сказке, где "жалкий чародей" околдовал юную красавицу. Елена не просто влюбилась, она бросилась в омут с головой, забыв обо всем.
"Тайный брак" с Денисьевой был заключен в июле 1850 г. В это время его жена Эрнестина, еще не подозревая о глубине постигшего ее семью несчастья, писала П.А. Вяземскому, что Федор Иванович "нанял себе комнату возле Вокзала и несколько раз оставался там ночевать".
Это подтвердилось в стихотворении, написанном через 15 лет после события и через год после смерти Денисьевой: "Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло..." Тайна была великая: почти сорок лет стихотворение хранилось в архиве Георгиевских, и было опубликовано через тридцать лет после смерти поэта под заголовком "15-го июля 1865 г."
Знала ли Елена, в какую пропасть она прыгнула? Едва ли. Но прыгнула, и это говорит о многом.
Внешне все выглядело, как мелкая интрижка, на которую свет готов был смотреть снисходительно. Однако снятая для Денисьевой квартира находилась недалеко от Смольного, и о встречах "молодых" вскоре стало известно в институте. Тучи начали сгущаться. В марте 1851 г. должен был состояться торжественный выпуск класса, который вела Анна Дмитриевна Денисьева, тетушка Елены, более того, в этом классе учились еще две племянницы Анны Дмитриевны. Разразилась гроза: Анна Дмитриевна рассчитывала после успешного выпуска получить серьезное повышение. Вместо этого ей пришлось выйти на пенсию и освободить казенную квартиру; будущее Елены также не вызывало сомнений: она должна была стать фрейлиной. Однако после скандала ей отказали в домах, где раньше принимали с радостью. Подруги прекратили с ней отношения, исчезли поклонники; отец, приехавший на выпускной бал младших дочерей, узнав о похождениях старшей и опасаясь за судьбу остальных дочерей, отказался от нее.
Пик увлечения прошел, и уже в 1851 г. Тютчев "подводил" итоги:
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел – спроси и сведай,
Что уцелело от нея?
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор и речи,
И смех младенчески-живой?
И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.
И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Федор Иванович не изменил своих привычек, и большую часть свободного времени проводил в свете. Его "подвигов" не одобряли, но и общения с ним не прерывали. Оставшееся время он делил между двумя семьями, стараясь чаще бывать там, где меньше было проблем. В мае 1851 г. у Денисьевой родилась девочка, которую в честь матери назвали Еленой. По настоянию матери девочку записали на фамилию отца. Мать была счастлива, не понимая, что это только подчеркнет "незаконное" происхождение дочери и в дальнейшем окажется для нее роковым.
Когда появляется ребенок, то, скорее всего, появляется и семья. Во всяком случае, для Денисьевой это было очевидно. Но только для нее. Другие так не считали. Такая раздвоенность привела ее к трагическим последствиям.
Елена пребывала в странной иллюзии. Она писала: "я более ему жена, чем бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никогда никто его так не понимал, как я его понимаю... я вся живу его жизнью, я вся его, а он мой..." Удивительные слова, если учесть, что у Федора Ивановича в это время была законная семья, любящая и преданная жена и взрослые дочери, проявлявшие почти материнскую заботу о легкомысленном папе.
О странном душевном состоянии Денисьевой муж ее сестры и, чуть ли не единственный друг Денисьевой, Александр Иванович Георгиевский писал: "Глубоко любящая и глубоко религиозная... Леля не раз беседовала со своим духовником, и не с одним, до какой степени ей тяжело обходиться без церковного благословения брака; но что она состоит в браке, что она настоящая Тютчева, в этом она была твердо убеждена, и, по-видимому, никто из ее духовников не разубеждал ее в этом по тем же, вероятно, побуждениям, как и я, т. е. из глубокой к ней жалости". Насчет жалости Георгиевский написал, видимо, не всю правду. Он знал, что попытка разубеждения могла привести к истерике, небезопасной для окружающих.
В другом письме Георгиевский пишет о "дискуссии", состоявшейся между Еленой и Тютчевым по поводу рождения третьего ребенка: "Перед рождением третьего ребенка Феодор Иванович пробовал было отклонить Лелю от этого; но она, эта любящая, обожающая его и вообще добрейшая Леля пришла в такое неистовство, что схватила с письменного стола первую, попавшуюся ей под руки бронзовую собаку на малахите и изо всей мочи бросила ее в Феодора Ивановича, но, по счастью, не попала в него, а в угол печки и отбила в ней большой кусок изразца: раскаянию, слезам и рыданиям Лели после того не было конца. Мне случилось быть на другой или на третий день после того у Лели, изразец этот не был еще починен и был показан мне Феодором Ивановичем, причем он вполголоса обещал мне рассказать историю этого изъяна в печке, когда мы будем с ним вдвоем на возвратном пути. Очевидно, что шутки с Лелей были плохие, и Тютчев вполне одобрил, что я и не пробовал опровергать ее теории об истинном ее с ним браке: Бог весть, чем подобная попытка могла бы окончиться... Меня этот рассказ привел в ужас: в здравом уме и твердой памяти едва ли возможны такие насильственные поступки, и я никак бы не ожидал ничего подобного от такой милой, доброй, образованной, изящной и высококультурной женщины, как Леля..."
О том, что эти приступы неистовства не были редкостью, Федор Иванович писал Георгиевскому в декабре 1865 г.: "Я помню, раз как-то, в Бадене, гуляя, она заговорила о желании своем, чтобы я серьезно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такою любовью созналась, что так отрадно было бы для нее, если бы во главе этого издания стояло ее имя – не имя, которого она не любила, но она. ...я, не знаю почему, высказал ей какое-то несогласие, нерасположение, мне как-то показалось, что с ее стороны подобное требование не совсем великодушно, что, зная, до какой степени я весь ее, ей нечего, незачем было желать еще других печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности. За этим последовала одна из тех сцен, слишком вам известных, которые все более и более подтачивали ее жизнь и довели нас – ее до Волкова поля, а меня – до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком человеческом языке..."
На самом деле, Тютчев Елене не принадлежал. Он не принадлежал никому. В том числе, и самому себе. Ей же полностью принадлежали проблемы: заботы о маленькой дочери, о самом Тютчеве, который требовал забот не меньше ребенка, нехватка денег, отторжение общества.
Последние годы жизни были для Елены Александровны тяжелыми. Силы иссякали, давала о себе знать чахотка. Письма к сестре Марии и ее мужу А.И. Георгиевскому полны жалобами на преследовавшие ее несчастья: "Я до такой степени обессилела, что живу, как во сне"; "Я изнемогаю от усталости и рассчитываю на мое пребывание в Москве, чтобы восстановить немного мое здоровье, расстроенное более, чем когда-либо за это последнее время столькими волнениями и тревогами"; "...только что Федя поправился, слегла я, утомленная бессонными ночами и беспокойством, которые он мне причинил, – мои дети сговорились болеть по очереди, – уже целые месяцы всегда один из них требует моего ухода".
Эти выдержки из писем – крик запутавшегося человека, они вызывают сочувствие и жалость. Елена отдает все силы, чтобы поддержать семью. Но сил уже немного, и помощи ждать неоткуда. Рождение третьего ребенка в мае 1864 г. обострило течение чахотки. Состояние Елены резко ухудшилось. Помните, Тютчев пытался отговорить ее от этого шага.
В последнюю зиму 1863/64 гг. Лелю не отпускали болезни. Она практически оказалась брошенной на произвол судьбы. В Петербург вернулась семья Тютчева, и он предпочитал отсыпаться там, набираясь сил перед очередным светским развлечением. Его зима была заполнена балами, визитами, обедами...
Похоже, что всех утомил "любовный треугольник", углы которого торчали 14 лет.
До развязки оставались два месяца. В письме от 5 июня 1864 г., последнем из дошедших до нас, Елена написала: "Я встала, но поправляюсь с большим трудом". В эти дни Федор Иванович делал все возможное, чтобы помочь Елене, но было поздно. То, что люди не могли или не хотели исправить, застыв в каком-то страшном оцепенении, разрешилось само. 4 августа 1864 г. Леля скончалась на руках у Федора Ивановича.
И здесь вспоминается стихотворное обращение к Эрнестине, написанное еще в 1837 г. Оно могло быть адресовано любой из трех женщин, рискнувших связать с ним свою судьбу:
...О, если бы тогда тебе приснилось,
Что будущность для нас обоих берегла...
Как уязвленная, ты б с воплем пробудилась,
Иль в сон иной бы перешла.
Елену Александровну похоронили на Волковом кладбище в Петербурге.
У Денисьевой и Тютчева было трое детей: дочь Елена (1851-1865), названная в честь матери, имела судьбу трагическую, как и ее мать. Здесь опять можно вспомнить слова Георгиевского. После смерти матери Леля, которой шел пятнадцатый год, "первая занемогла чахоткой, и болезнь ее очень развилась и усилилась вследствие прискорбной случайности, бывшей с нею в пансионе. Одна из великосветских петербургских дам, ...приехав в пансион... к своей дочери, узнала от нее, что в одном с нею классе была Тютчева, с которою она особенно сошлась, пожелала сама с нею познакомиться, и одним из первых ее вопросов Леле был, по ком она носит траур. Леля отвечала, что по матери; тогда великосветская дама крайне изумилась и начала громко говорить, что она только несколько дней тому назад видела ее мать, Эрнестину Феодоровну, и что она была совершенно здорова. Тогда Леля ей отвечала, что мать ее звали Еленой Александровной, и что она скончалась более восьми месяцев тому назад. Собеседница ее начала ее расспрашивать, как зовут ее отца, где он служит, имеет ли он придворное звание, а также расспрашивала о его наружности и, по мере ответов девочки, все более и более выражала изумление и затем отошла от нее, не простившись с ней и уведя за руку от нее свою дочь. Последняя, по отъезде матери, принялась расспрашивать Лелю, что все это значит, но Леля росла и воспитывалась, не подозревая какой-либо неправильности во взаимных отношениях между ее отцом и матерью, и то, что он подолгу не бывает у себя дома и только раза два или три в неделю обедает вместе с ними, ей объясняли служебными его обязанностями. На вопросы своей подруги маленькая Леля ничего не могла отвечать, но, возвратясь к себе домой, начала настойчиво обо всем расспрашивать свою бабушку и, узнав всю правду, предалась чрезмерному горю, плакала и рыдала, проводила бессонные ночи и почти не принимала пищи, умоляла только о том, чтоб ее не посылали больше в пансион... При таких условиях бывшая у нее в зародыше чахотка развилась с чрезвычайной быстротой, и в начале мая 1865 г. ее не стало..."; сын Федор Федорович (1860-1916) был назван в честь отца. Однако ни имя, ни фамилия отца не принесли ему счастья. Мать умерла, когда Федору было всего четыре года. Отец не баловал его своим вниманием и старался держать "незаконнорожденного" сына подальше. Он сохранил множество стихотворений, посвященных его матери Е.А. Денисьевой. Умер от ран, полученных на фронте в 1916 г.; сын Коленька (1864-1865) умер от чахотки на следующий день после смерти своей старшей сестры Елены.
После смерти Денисьевой несколько десятков лет мемуаристы, биографы и другие пишущие люди избегали упоминания ее имени. Причина заключалась в том, что дочери Тютчева занимали высокое положение при императорском дворе, и широкое обсуждение папиных приключений им было ни к чему. Возможно, поэтому русского подобия "Дамы с камелиями" или "Травиаты" не получилось. А жаль: для одних эта трагедия могла послужить поводом задуматься, стоит ли сон любви покоя близких и будущего детей. Ведь, в большой степени, Денисьева приняла решение за вырастившую ее тетушку, за отца, за своих сестер и даже за своих будущих детей. Может она и не предполагала последствий, но они оказались тяжелыми. Ну, это – соображение для тех, кто еще способен соображать; для других главное – "хочу и буду". Что ж, постояв над пропастью, в которой исчезла Денисьева, может они стали бы не столь упрямыми в своих фантазиях?
Впрочем, написание трагедии не состоялось. Состоялся только "Денисьевский цикл" стихотворений. Этот цикл долгое время вел незаметное существование. Многие стихи хранились в архивах, посвящения скрывались, комментарии отсутствовали.
В "Денисьевский цикл" входят стихотворения "О, как на склоне наших лет", "Весь день она лежала в забытьи", "Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло...", "Вот бреду я вдоль большой дороги".
Вообще, стихотворения, посвященные женщинам, которые остались от него в некотором отдалении, отличаются от стихов, которые адресованы его женам. Посвящения Амалии Крюденер и Клотильде Ботмер – это грациозные стихотворения-элегии. Они оставляют ощущение света, грусти, легкости. Стихи "Денисьевского цикла" – на другом полюсе. После них остается чувство подавленности.
Елена Денисьева пожертвовала жизнью ради любви. И невольно возникают вопросы, на которые ответа, по-видимому, нет. Что это было? Безумие... легкомыслие... Как человек впал в этот разрушительный кошмарный сон? Где граница, перейдя которую человек распоряжается не только своей судьбой, а судьбами, и даже жизнями других людей? И совместим ли этот переход с любовью?
|
